***
В середине пути вспоминаешь, куда ты шёл
(не за этим).
Вес иллюзий, когда их скинешь, тогда тяжёл,
а пока несёшь – незаметен.

И не то чтобы всё потеряно, свет не мил
и упущен шанс,
просто знаешь, каким подающим надежды был
и какой сейчас.

А они говорят: "Посмотри, как лежим в земле
беспробудно либо
посмотри на живых и, найдя себя в их числе,
за одно это скажи спасибо".

А они говорят: "Что значит потенциал?
Какого ещё рожна?
Взял за талию жизнь, немного потанцевал,
она тебе ничего не должна".

***

Переизбыток леса, немыслима асфиксия.
Никто не окликнет и не предъявит лика.
Дальше-то что? Дальше опять Россия –
красный солдатик, синяя ежевика.
Воздух стоит – мы ноги ему связали.
В деревянных одеждах смиренны братья.
Тёмные круги под голубыми глазами
неба. По справедливости не поделишь.
И земля, как на вырост платье –
ждёт, когда ты его наденешь.

***
Когда заканчивался минус
и вверх подпрыгивала ртуть,
я замечала: жёлтый вырос,
и шла гулять куда-нибудь.
А город, к празднику готовый,
уже стоял навеселе.
На остановке пахло сдобой,
собаки спали на земле.
Летали в воздухе пакеты,
бумажки плавали в грязи,
и мальчик, в лёгкое одетый,
садился в белое такси.
Во всём предчувствуя удачу,
смеялась юность и ждала
(не так, как ждёт больной лежачий,
а так, как крови ждёт игла).
Я шла по набережной к парку,
там музыкант для денег пел,
а ворон всем бесплатно каркал,
пока на дереве сидел
(оттуда было видно трубы,
в другую сторону – вокзал).
Я подставляла солнцу губы,
а мне их ветер целовал.
С тобой не встретившись ни разу,
я шла, сверяясь по звезде.
Весна была – как метастазы –
не только в лёгких, а везде.
Я шла и шла, земля кончалась,
"вчера" звучало как "пчела".
А в парке девочка качалась
и нежность розовым цвела.

***
Дано: проточный свет, проявленная слабость,
шипы лесных помех, тростник озёрных глаз.
Вода пришла в себя и навсегда осталась
(не злилась, нет, бесшумно разлилась).

Дано: пречистый день, такой, что жить бы надо,
а ты стоишь в глуши и слушаешь кору,
заметив, что жуков клюёт жилец пернатый,
и мыслишь как мертвец: "Я больше не умру".

Осока видит кровь и раздвигает сабли,
не окосил никто и спряталась змея
(не заржавел металл, а мускулы ослабли).
Шиповник видит кровь и говорит: "Моя".

В наполненности дней не истина, а роскошь,
которую теперь наследует скупой.
И лес молчит в упор, пока его не спросишь,
и тоже видит смерть перед собой.

***
День как кофе растворимый,
чёрный с сахаром.
Снег с землёй. Как ни посмотришь,
снова сумерки.
Выйдешь в сад – там воробьи
летят на сакуру,
а зайдёшь в пустой сенник –
там гуси умерли.

Пух летит и снег летит,
а жизнь тяжёлая
не летит, не поднимается
по лестнице.
И луна висит печальная
и жёлтая,
потому что в сад луна
пришла повеситься.

Потому что день и день
похожи лицами.
Не судьба, а результат
слепого метода.
Вот и дерево молчит
и смотрит птицами,
потому что время есть,
а деться некуда.

***
и солнце в дозах небольших и небо как жених
в костюме светло-голубом кто не мечтал о ком
такая видишь тишина что снег и тот притих
как лодка в водах грунтовых со спящим рыбаком

принять как данность как женьшень настойки на спирту
теперь бессмысленность всего полнейшую причём
что разрушается эмаль и даже речь во рту
я человек сам на себя на что я обречён

что всё кончается быстрей чем можно уловить
лежи спокойно под землёй плыви во сне рыбак
что я никто никто никто три раза повторить
и больше вслух не говорить но знать что это так

***
Белеет одинокий, но не парус,
от ужаса, что жизнь предрешена.
Как музыка – чередованье пауз,
так человек – сплошная тишина.

Обломится, но держится для вида,
так дерево не знает слова "крах".
О чём поёт последняя обида?
Но нет необходимости в словах.

Теперь забыть, кто рядом был, кто выбыл,
кто рухнувших руин не поддержал.
И если счастье есть, то это выбор –
не помню кто, но правильно сказал.

***
свет повесился на столбе и теперь висит
в жёлтых фартуках фонари опустив лицо
всем досталось любви а ты полежи в грязи
ты постой постой виноватый перед отцом
и не волхв а лох вспоротый скоморох
и внутри у меня не смех а смерть как у всех
был человек-нолик стал человек-крестик
вот тебе пронумерованный крест
а земля съест будем все равны
будем все лежать под горизонтом травы да под закатом
к атому атом распутный рядом с распятым
будем будем после жатвы лежать жнивьём
пылкой пылью расстрелянной июльским дождём
вот тогда заживём

там ещё не конец говорят что по кругу танец
здесь не делают тайн из таинств
здесь старость
серость стёршихся суток сетчатки и пиджаков
здесь – это такой промежуток
где время – поле для дураков
а я сам кто таков дурак и сосед по яме
толкающийся в пузо земли согнутыми словами

***
пена дней бутылка тёмного прохлада
капилляров преждевременный рисунок
привлекательна эстетика распада
желтизна фонарных склер и летний сумрак

из окна квадратный свет ложится ромбом
вероятно прямота углам приелась
а деревьев переломанные рёбра
не рутина а руины вот в чём прелесть

голубь камушки клюёт как зёрна что ли
каждый хочет быть похож на декадента
штраф пятьсот и распишитесь в протоколе
я не помню вечер весь но помню это

поздний сквер не самый юг а так динамо
(эта точность ничего не означает)
на скамье сидит одна и смотрит прямо
на качелях пустота себя качает

***
Зрачок у неба веком не прикрыт,
сплошной камыш ведёт к лесным озёрам.
Там треугольник дерева стоит
вершиной вниз, золой для чернозёма.
Длиннеет шаг, споткнувшись на воде.
И воздух узнаёт, зачем он замер.
Там смерть лежит у рыбы в животе,
и лёд глядит прозрачными глазами.
Пространству словно вырвали язык –
кто знал, что тишина такой бывает?
Там лес сгорел и заново возник,
но больше он пожар не вспоминает.